Цитата:
Когда я в следующий раз проходил мимо Евальдове окно, он поманил меня к себе и улыбнулся: "Вы пообещали то детям?" — "Как так?" — Удивился я. "Да вот, когда я рассказал им о Егоре, они пожаловались, что Бог вовсе не появляется в этом рассказе". Я испугался: "Что? Рассказ без Бога, но разве такое возможно?" Потом я спохватился: "А действительно, в этом рассказе, как я теперь себе думаю, ничего не сказано о Боге, не пойму, как такое могло случиться: чтобы кто потребовал от меня рассказ без Бога, то я, право, вспоминал бы целое жизнь и все напрасно … "
Мой приятель усмехнулся из такого пыла. "Вы не волнуйтесь, — перебил он меня ласково, — я думаю, никогда нельзя знать, в рассказе Бог, пока оно не совсем закончено, ведь когда не хватает всего двух слов, даже когда еще остается сделать паузу после последнего слова, он может еще появиться ". Я кивнул, и Эвальд сказал другим тоном: "Не знаете ли вы еще чего о тех русских певцов?
Я колебался: "А может, лучше поговорим о Боге, Эвальд? Он покачал головой: "Мне так хочется больше узнать об этих необычных людей."
Я задумался. И начал рассказывать.
"Это делалось в те времена, когда в Южной Руси боролись за свободу.
… Мне следовало бы сразу сделать небольшое вступление: в Южной Руси в тех тихих степях, которые носят Украины, хозяйничали польские паны. Они были жестокими властителями. их гнет и жажда евреев-арендаторов, в чьих руках были даже церковные ключи, которые они выдавали православным за отдельную плату, были такие невыносимые, что молодые люди вокруг Киева и вверх по Днепру серьезно задумались. Даже сам Киев, священный город, все больше погружался в ужас, уничтожался пожарами, похожими на внезапные безумные мысли, после которых ночь становится еще безграничнее. Народ в степях не знал толком, что происходит. Однако охваченные непонятной тревогой деды выходили по ночам из своих домов и молча всматривались в высокое, вечно безветренно небо, а днем можно было видеть фигуры, которые возникали из-за гребней могил над плоской далью. Эти могилы, гробницы прошлых поколений, пересекают всю степь, словно настигла морской прибой. И в этой стране, где могилы, как горы, люди напоминают бездны. Жители степей незглибими, темные, молчаливые, и их слова — недолговечны, шаткие мостики к их настоящего ества1. Иногда из могил взлетают темные птицы. Иногда буйные песни льются в сердца тем притьмареним людям и исчезают глубоко в них, а птицы пропадают в небе. Во всех направлениях степь кажется бескрайним. Даже дома не могут защитить от этой неизмеримости, которой их окошка заполнены до отказа. Только в сумеречных углах домов висят старые иконы, словно верстовые камни Бога, и отблеск лампадки пробивается через их оклад, словно блуждающие ребенок сквозь звездную ночь. Эти иконы — будто опора, словно некий знак на пути, и ни дом не стоит без них.
Вновь и вновь возникает потребность в иконе, когда какую уничтожит время или червь, когда Кто женится и ставит себе дом или когда кто, как, например, старый Авраам, умирает, завещав, чтобы ему положили в окутаны руки святого Николая Чудотворца, — пожалуй, для того, чтобы на небе узнать по этому образу наиболее почитаемого им святого.
Так и получается, что Петр Акимович, собственно, сапожник по профессии, тоже рисует иконы. Когда устает от одной иконы, он переходит, трижды перекрестившись, ко второй; сама набожность покровительствует как его дратву и молоточки, так и его рисованию. Сейчас он уже старый, но еще сильный. Спину, согнутую над сапогами, он выпрямляет перед образами, и тем сохранил хорошее телосложение и стройность в плечах и в состоянии. Большую часть своей жизни он провел в полном одиночестве, совершенно не вмешиваясь в суету, вызванную тем, что его жена Акулина рожала ему детей и что те либо умирали, либо женились. Лишь на семидесятом году Петр зашел в отношениях с теми, которые еще остались в доме и чье присутствие он только теперь по-настоящему заметил. То были Акулина, его жена, тихая, смиренная женщина, отдала себя без остатка детям, пожилая, некрасивая видом дочь и Алеша, сын, знайшовшись очень поздно, имел всего семнадцать лет. Петр хотел приучить его к живописи, понимая, что скоро уже не сможет справиться со всеми заказами. Но вскоре он отказался от своих попыток научить сына. Олекса нарисовал Пресвятую Богородицу, но так мало достиг сходства со строгим образцом, который мазня скорее походила на портрет Марьяны, дочери казака Голокопытенка, т.е. на вещь настолько греховную, что старый Петр поспешил, несколько раз перед тем перекрестившись, зарисовать обиженные доску образом святого Димитрия, которого он по неизвестной причине уважал более всех святых.
Алеша и сам больше никогда не брался за оскорбления. Когда отец не загадывал позолотить венчик, он в основном бродил в степи, ни одна душа не знала, где именно. Никто не держал его дома. Мать чудувалася из него и опасалась заговорить с ним, будто он был посторонним или каким чиновником. Сестра била его, пока он был маленьким, а теперь, когда Олексавырос, стала его презирать за то, что он не бил ее. Да и во всем селе некому было заботиться парнем. Марьяна, казацкая дочь, высмеяла его, когда он решил ее сватать, а других девушек Алеша не спрашивал, считают ли они его в женихи. На Запорожскую Сечь никто не хотел брать с собой из-за того, что он всем казался слишком слабыми, а, может, еще и молод. Однажды он сбежал и добрался до ближайшего монастыря, но монахи его не приняли, — поэтому для него остался только степь, широкий волнистый степь. Некоторое охотник подарил ему однажды старое ружье, бог знает чем набитую. Олекса все время таскал ее с собой, но никогда не стрелял: во-первых, потому, что хотел сохранить заряд, а еще потому, что не знал зачем.
Однажды теплого, тихого вечера, в начале лета, вся семья сидела за грубым столом, на котором стояла миска с кашей. Петр ел, остальные смотрели на него, ожидая, что он оставит. Вдруг рука его с ложкой застыла, и старый вернул свое широкое осунувшееся лицо к двери, откуда наискосок через стол падала полоса света и терялась в домашнем сумерках. Все прислушались. Снаружи то шуршало по стенам, словно ночная птица тихо черкал крыльями бревна; но солнце только зашло, и ночные птицы вообще редко залетают в село. И потом снова будто какой-то большой зверь зачалапав вокруг дома, его осторожные шаги слышались одновременно от всех стен. Олекса тихо встал со своего табурета, и в то же мгновение свет в дверях заслонило то высокое, черное — оно совершенно вытеснило вечер, внесло в дом ночь и неуверенно продвигалось своей огромной фигурой вперед. "Остап! — Сказала поганкувата своим злым голосом. И тогда все его узнали.
Это был один из слепых кобзарей, старик, ходил со своей двенадцатиструнную бандурой по деревням и пел о великой славе казаков, об их отвага и верность, об их гетманов, о Кирдяга, Кукубенко, Бульбу и о других героях, и все охотно слушали его песни. Остап трижды низко поклонился в ту сторону, где, как он думал, было угол (сам того не зная, он вернулся к иконе Знамения), потом сел у печи и спросил тихим голосом: "У кого же это я? — "У нас, батюшка, у Петра Акимовича, сапожника", — приветливо ответил Петр. Он любил песни и радовался этому неожиданному гостю. "А, у Петра Акимовича, того, что образы рисует", — сказал слепой, чтобы также выявить приязнь. Спустя наступила тишина.
На шести длинных струнах бандуры родился звук, он рос, таял и отбивался, замирая, от шести коротких струн, и так повторялось много раз во все более быстром темпе, так что напоследок приходилось страшно закрывать глаза, чтобы не видеть, как эта безумная стремительная мелодия упадет , как подрубленная; тогда игра прервалась, уступив место плотной Кобзаревой голоса, который вскоре исполнил целую комнату и быстро созвал из соседних домов людей, начали собираться у дверей и под окнами. Но не о героях говорилось этот раз в песне. Хорошо была уже всем известна слава Бульбы, Остряницы и Наливайко. На веки вечные прославилась казачья верность. Не о их победах говорилось сегодня в песне. Желание танцевать уснуло глубоко в души тех, кто ее слушал, ибо никто не притопнул ногой, не хлопнул в ладоши. Вслед за кобзарем и все опустили головы, подавленные грустной песней:
Нет на свете Правды, не найти, нет.
Кто забытую Правду ныне отыщет?
Нет на свете Правды, не найти до конца жизни,
Правда — под пятой февраля Закона.
Теперь праздника Правда сидит в темнице,
а милостивая Кривда — с господами в горнице.
Правду презирают, как сирому2 голу,
а Кривда садится в барского стола.
Теперь святую правду поглощают ногами,
а вельможную обиду поено медом,
Правда, мать родная, орлица крылатая,
где же тот сын, который придет тебя найти?
Станет Бог велик ему на подмогу
И укажет, единственный, праведную дорогу3.
И головы начали тяжело вставать, и на каждом лице отразилось молчание; это поняли даже те, которым хотелось заговорить. И после недолгого почтенной тишине вновь заиграла бандура; этот раз ее игра была Лучше поняла толпе, которая все возрастал. Трижды пропел Остап свою "Песню о Правде". И каждый раз — по-новому. Когда первый раз была жалоба, то второй раз она показалась укором, и, наконец, когда кобзарь третий раз с высоко поднятой головой воскликнул ее рядом коротких приказов, то с трепетной языка вырвался истошный гнев, поймаючы всех и наполняя безграничным и одновременно жутким восторгом.
"Где собираются мужчины?" — Спросил молодой крестьянин, когда певец поднялся. Старик, которому были известны передвижения казаков, назвал далеко городок. Быстро разошлись мужчины, слышались короткие возгласы, звон оружия и плач женщин у дверей домов. Через час отряд вооруженных крестьян вышел из деревни в Чернигов.
Петр угостил кобзаря стаканом наливки и надежде узнать больше. Старый сидел, пил, но на многочисленные вопросы сапожника отвечал скупо. Затем он поблагодарил и ушел. Олекса вывел слепого за порог. Оказавшись со старым в одиночестве в ночной темноте, Алексей спросил: "А на войну всем можно идти?" — "Все", — Сказал дед и быстро, словно стал ночью зрячим, зашагал прочь и исчез в темноте.
Когда все уснули, Алеша слез с печи, где он лежал одетый, взял свое ружье и вышел. На дворе кто обнял его и нежно поцеловал в голову. Он сразу узнал в лунном свете Якилыну: и спешно семенила обратно в дом. "Мама!" — Удивился Алексей, и у него как-то стало странно на сердце. На какую волну он заколебался. Где открылась дверь, и вблизи завыл пес. Олекса положил ружье через плечо и двинулся вперед стремглав, потому намеревался еще до утра догнать отряд. А дома все, будто не заметили, что Олексы нет. Только как садились за стол, Петр, взглянув на пустое место, встал, подошел к угол и зажег свечу перед иконой Знамение. Совсем тоненькую свечечку. Поганкувата пожала плечами.
Между тем Остап, слепой дед, проходил уже соседним селом и заводил своим ласково-жалобным голосом тужну "Песню о Правде".
Эвальд подождал еще немного. Потом он удивленно посмотрел на меня: "Ну, чего же вы не закончите? Это же есть в рассказе о предательстве Этот старик был сам Бог".
"О, а я не знал этого", — сказал я, вздрогнув.
[1] Сущность — суть чего и самое главное, самое существенное в чем.
[2] беднота — бедняк, бедняга, голь.
[3] Стихотворение перевели Н. Новикова и Н. Москаленко.
Перевод М. Тупайла
Комментарий
Произведение построено как "рассказ в рассказе", где будто не связаны понятия — Бог и необычные люди-украинский — находятся в неразрывном единстве благодаря большой силе искусства слова.
Герой рассказа Эвальд хочет послушать то о русских певцов, пожаловавшись рассказчику, что в предыдущем произведении ничего не было о Боге.
Автор-рассказчик начинает рассказывать о степи Украины, в которых живут-необычные люди, знакомит с семьей Петра Акимовича, сапожника по специальности, рисует иконы. Обычный ход событий в семье изменяет приход кобзаря.
Песня странствующего певца Остапа волнует и окрыляет на борьбу за свободу парня Алешу, что чувствовал духовные силы, но не находил им назначения.
Старый слепой кобзарь сравнялся с Богом в своем искусстве воздействия на души людей. Даже мать Алексея тоже прониклась силой слова о Правде и обиду, потому понимает чувства сына и отпускает его, целуя и обнимая, может, в последний раз.
Прослушав рассказ, будто подытоживая сказанное, Эвальд делает вывод относительно кобзаря: "Этот старик был сам Бог".
Так австрийский поэт и писатель Рильке помог Европе открыть для себя необыкновенную страну — Украина с ее славной героической историей, сильными человеческими характерами и своеобразным национальным колоритом.
Прототипом слепца Остапа из произведения Рильке стал Остап Вересай, исполнитель народных дум, исторических, бытовых, шутливых и сатирических песен.
Выполняя думы, Остап Вересай умел придать простому сюжету глубокого содержания и сипы экспрессии. Передавая состояние великой скорби, пение кобзаря переходил в трагический крик, вопль, стон. Вересай мастерски использовал замедление ритма, модуляцию голоса, сочетание речитатива и пространного пения, что, наряду с мастерской игрой на гуслях, производит неизгладимое впечатление.
Яркую грань творческой индивидуальности Остапа Вересая составляло выполнения им юмористических и сатирических песен. Нужного эффекта певец достигал игривостью мелодии, живостью ритма, характерной мимикой, пританцовывание в такт песни, соответствующей поведения и характера героя интонационность. Это был, употребляя современную терминологию, настоящий театр одного актера, который не только давал высокое эстетическое удовольствие, но и имел большое идеологическую нагрузку. Именно это и отличало творческую манеру Остапа Вересая и сделало его имя известным среди современников. Благодаря своему таланту Остап Вересай возбуждал у слушателей чувство уважения к истории, высокие эстетические и патриотические чувства. Это хорошо понимали Т. Шевченко, П. Кулиш, И. Карпенко-Карого, М. Лысенко, П. Чубинский, которые пропагандировали творчество Вересая, заботились его судьбой.